ЧТОБЫ СОЛНЫШКО ПЛЯСАЛО… Лица сибирской глубинки

В Балаганске уже ударили первые морозы, и снежком пробрасывало. А в доме Марии Николаевны Воронец будто островок прошедшего лета или даже экзотической какой-нибудь страны цвел и благоухал.

 

— Это мне на 90 лет сколько нанесли! – похвалилась хозяйка.

Были тут букеты от мэра, депутатов и других так сказать, официальных лиц. Но больше все ж таки от детей, внуков, правнуков, родни, одним словом.

 

— Ну, заслужила, наверное, — смеется юбилярша. – Тем что дожила до таких лет. Так-то особо ничего не делала – работала да детей воспитывала…

 

Так-то оно так. Но есть, как говорится, нюансы. Как работала, как воспитывала, как вообще относилась к жизни и всем ее сюрпризам с крутыми поворотами…

 

Ее нынешняя фамилия – Воронец – напрямую перекликается с местом, где когда-то, кажется невероятно давно, она появилась на свет, в Воронежской области. Но тогда она была Росляковой, как папа – Николай Андреевич и мама – Елена Андреевна.

 

А помнит себя уже в деревне Гумаряны на Ангаре, куда переехала семья в поисках более сытной и привольной жизни.

 

И надо сказать, они ее в общем-то нашли. И если бы не война, воспоминания Марии Николаевны были более веселыми. Хотя и так из вороха событий выплывают чаще всего хорошие, теплые, хотя и с привкусом горечи.

 

Ведь в изголовье ее детства Бог поставил трех самых главных ангелов во плоти… А потом еще и четвертого послал. Все дальнейшее понятно из ее собственных рассказов, которые предлагаю вам.

 

МАМА

 

— …Сначала мы в Гумарянах жили, а потом в Коновалово. Было у мамы нас много. Папу взяли в армию, а мы остались: бабушка, мама, и мы, ребятишки, колоски собирали, горох. Когда уберут, а там горошинки насыпятся, пойдешь, кружки две наберешь. А ноги –то, обуть же нечего, а там надо еще и речку перейти…

 

В марте уже проталины, мы разуемся – и по льду, а там, на той стороне на горке обуваемся, и целый день колоски собираем. Мама ждет. Потом на круподерке с бабушкой перетрем…

 

Жили плохов войну.  Папа еще не вернулся, я три класса окончила и пошла работать.

 

Чурочку пилили. Такой лес круглый, отпилим и кубиками наколем. И такой трактор был, туда засыпали, и трактор пахал.

 

Огород садить, картошек тоже не хватало, в колхозе на поле только растает, мы – туда, собираем, чистим, они как крахмал, а мы их едим.

 

Черемуху ели, летом щавель, ну, что нарастет, то и ели.

 

На работе сначала 200 хлеба давали, а потом 300. Принесешь, мама разрежет всем по кусочку.

 

А я с работы иду, ись охота, не знаю как – колупала, колупала, до дому-то дошла, плачу.

 

Мама спрашивает: «Ты что плачешь?» – «Мама, — говорю, — я хлеб съела» – Ну, ничего, будем без хлеба…»…

 

Потом и папа пришел, еще плохо жили. Мама меня все заставляла рукавицы вот эти вязать – два пальца, на войну, а я вот досюда свяжу – дальше не могу. Она ругает меня, ругает. А я до сих пор не научилась.

 

Зато на коне летала, как казак, не мог догнать ни один парень. Такая вот была. Бригадир маме говорит: «Вот, Елена Александровна, если что с вашей дочкой случится, мы не отвечаем, она так летает, а если конь спотыкнется?».

 

А я об этом не думала, не-е-е. Я коню узду не могу надеть, а за гриву возьму, нагну голову и узду надеваю. А она потом уже привыкла, как только подхожу с уздой, она голову наклоняет.

 

Папа пришел, начали понемножку подыматься. Но ребятишек еще прибавилось, нас всех – пять сестер и три брата, а один умер…

 

ПАПА

 

— Как папа уходил на войну не помню. А как возвращался –помню, он домой еще не дошел, и мама за ним пошла, и бабушка тем более. Бежит и ревет, плачет, плачет, а мы за ней, всей гурьбой встречали.

 

Все плакали. Обнимались, целовались, мама около него как курочка. Ну, ничего не привез, ничего. Он домой еще не дошел, и мама за ним пошла, и бабушка тем более.

 

Папа такой был усатый, похудел сильно. Он до самой смерти на лодке на веслах переправлял людей, вот залив был, его так и называли Росляков залив.

 

Кто рожает – через море –то ближе, он на лодке – и в час, и в два. А где «Скорая» встретит. Всегда всех возил, безотказный, его вся Коновалова любила, и сейчас вспоминает.

 

БАБУШКА

 

-Она была шустрая, бабушка моя Наташа, Наталья Степановна, папина мама. Мы с ней и за дровами ездили, солому привозили. За ягодой. Ягоды наберем, посушим, сдаем в магазин, а там сахару нам дадут.

 

Только ягоды надо много, а сахару давали мало. Бабушка за 12 километров сходит, сдаст, принесет нам. Много насушим, наволочку полную.

 

Бабушка утром встанет, лепешечки настряпает, а мы спим там наверху на нарах. Она толкает меня: на лепешечку. А второй если услышит: а мне? Она: а кто рано встает, тому Бог дает! Ой, любила нас!

 

Мы даже дрались, чтобы спать ложиться с бабушкой. Сказки рассказывала. Гладит, гладит, пока не уснем. Нас 9 было. Не так мама, как она.

 

Меня Маня называли, потом Маруся, потом Маша. Посылала нас в лес, травы нарвем, березовых веточек, везде понатыкаем, ой, вкусно так пахло!

 

И бутылочка была всегда у них. Где  уж они ее на что покупали? В эту бутылочку ягод набросают. Достают ее из-подполья ягоды уже вот такие разбухли. Один раз выпили, а ягоды-то выбросили, их куры поклевали, вышли, а они все в ограде лежат! Потом очухалися…

 

За соломой поедем, она меня укутает, укутает, посадит, вожжи мне даст – держи, а сама коня ведет.

 

Жалко, бабушка молодой умерла, не знаю, 60 было ли. Она простыла. Печку топит, выбежит, нарубит дрова, подложит.

И вот, видно, простыла…

 

На Пасху она стеклину закоптит и дает нам смотреть на солнышко, как всходит: если оно будет прыгать, то войны не будет. Мы смотрим и смотрим, а оно туда-сюда, мы смотрим, пока не подымется. – Ну, что, солнышко пляшет? – Пляшет. – Войны не будет!

 

 

ТЕНИ ВОЙНЫ

 

-У нас овечки были, и они паслись в лесу, там лес, колодец и ручеек, они там паслись со скотом. И вот один раз все пришли, а одной овечки нет.

 

Бабушка говорит: «Пошли». И вот идем, с этой стороны гора и с этой, идем, идем, идем. Там кусты, я пригляделася, а там мужики, и что-то блестит у них, солнышко садится, а блеск видать. Она говорит: «Они ведь овечку нашу зарезали, пойду туда».

 

Я за нее вцепилася, как давай плакать: «Они и нас зарежут, пойдем, пойдем домой!» Кое-как утащила ее. Их потом поймали… Два милиционера, руки взад им, и там от Гумарян горка, так их в горку и погнали. Они прямо среди деревенских были, но людей не трогали.

 

Зерно в поле если оставалось в снопах, они его забирали, теленка там, корову угонят. Землянку выкопали там, жернова установили, они там намелят, стряпают.

 

А у них родственники на Первомайском, они туда ходили. Как мы их не замечали?

 

Мы туда ходили за луком, лук рос на кочках, мы его собирали в мешки и на зиму сушили. Ну вот.

 

А землянку потом эту открыли. Они там нары себе сделали, два брата, акробата. Один на улице находился, на солнышке грелся, а второй там.

 

И когда пришли, тот что сверху, не кричал, ниче, туда зашли, а второй спит, к нему подошли, он сразу за пистолет. Ну, ему руки заломили, и так их и вели.

 

А раньше же в Гумарянах света не было, лампу зажгем, а они ходили. Мужиков в деревне же не было, а только вот эти два…

 

После войны пленные немцы были у нас. Они жили в лесу, воду возили из колодца на конях.

 

К нам приходили. Мыло принесут (у нас же не было, травой какой-то стирали), и картошка, картошка. И вот меняли мыло на картошку.

 

Многие там умирали, они не переживали зиму. А холодно было. Они замотаются какими-то тряпками, ноги заматывали. Один хотел меня за руку взять, а я боюсь, убегаю. Он как заплакал, плачет – показывает, дома у него есть дети.

 

ЗОЛУШКА

 

— Когда я немножко подросла уже, папа говорит: «Ну, сколько ты будешь в колхозе работать?» На прицепе, ни очков не давали, ничего, сидишь, а пыль-то какая! Все глаза выела эта земля, спать охота.

 

Сейчас ни один мужчина бы не согласился. Сутками работали, день и ночь, нас двое, менялись. Такая была жизнь, не дай Бог никому.

 

И отправил меня в Усолье. А заключенные сено прессовали у нас в Коновалове, и на барже его вывозили куда-то. И меня посадили вместе с заключенными и отправили. И привезли меня в зону.

 

Я села на лавочку и сижу, надзиратель, или кто, вышел, меня пригласил в помещение, чтоб не замерзла. Там папа с оперуполномоченным договорился, что он меня устроит на работу. А он меня никуда не устроил, а оставил за няньку, у них двое ребятишечек было.

 

И от говорит: «Вставать будешь в 6 часов, и корову подои, и сена дай, и нам есть свари». И я вставала, готовила им на три блюда, и все делала. А у них там начальники всякие были из Москвы, они меня так жалели, «ой-ёёй», говорят.

 

И потом они меня устроили. В столовую дивизионную. Там я хоть накушаться могла…

 

МУЖ

 

Я там замуж вышла, за солдата, он белорус, служил в Ангарске, а у него где-то родственники были в Усолье, и он со мной познакомился.

 

Я сначала: ой, че за дядька. А мне говорят, да он хороший. И я думаю: че гордиться-то? Он демобилизовался, шофером стал работать. Денюжку-то, наверно, получит, с голоду не умрем.

 

Из Усолья мы приехали в отпуск, а папа говорит: «Давайте, вот место около нас, давайте стройтесь».

 

Я правда не хотела, ему-то дали там квартирку, в бараке, но его должны были снести и дать нормальную, и мне так хотелось пожить в городе, с ванной, с горячей водой.

 

Но он уехал в Коновалово, ну че я с ним скандалить буду, тоже поехала, а всем там скоро квартиры дали.

 

Ну, он хороший был, Леонид Леонтьевич. Двое детей у нас. Ездили с ним в Белоруссию, там были разговоры, чтоб туда вернуться. Но ему здесь понравилось.

 

Когда че-то спрашивали там, почему остался, дочка моя Ольга выслала вот эту фотографию и спросила: «Разве такую можно было оставить и забыть?» А я такая… поправилась, пухленькая была. Ну, и вообще мы хорошо с ним жили.

 

 

 

И ПРО СОЛНЫШКО

 

Здесь воспоминания Марии Николаевны я постаралась выстроить «по темам». Но в жизни они наплывают одно на другое, как ангарские воды на старое Коновалово.

 

Там перед самым затоплением они успели выкопать гроб бабушки Наташи, чтоб перенести на новое кладбище. А братика не успели…

 

Чаще всего видит она себя маленькой девочкой на полатях и даже во сне слышит родной голос. Особенно на Пасху.

 

Сегодня Марии Николаевне уже 92. И даст Бог в грядущее пасхальное утро ей и ее многочисленным наследникам увидеть, как солнышко пляшет.

 

 

Автор

Горенко Зоя Ивановна