Последние осколочки матёры. Автор: Зоя Горенко
«Эта поездка была тяжелой. Ее и нельзя было ожидать ни приятной, ни благополучной, если бы даже она закончилась удачно. Мы знали, куда едем, знали отчасти и то, что нам предстояло увидеть и услышать…»
Так начал рассказ о последней в своей жизни поездке по родимой Ангаре Валентин Григорьевич Распутин.
Так же почти о каждой своей поездке может сказать и Галина Витальевна Афанасьева—Медведева, автор уникального «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири» (недавно вышел 17—й том из предполагаемых 50). Хотя непременно добавит и о том светлом, щемящем, великом, что выносит она из любой, даже самой маленькой, экспедиции. Уж, кажется, за 40 лет собирательства всего увидено—услышано, пережито, перечувствовано. И все же новые встречи приносят и новые открытия, и новую, никогда не притупляющуюся боль.
На этот раз наши пути—дорожки пролегли в заснеженные избы жителей Усть–Удинского района, той самой (в широком смысле) Матеры, вырастившей гениального русского писателя Распутина. Наш проводник – Галина Георгиевна Лазовая, хорошо знает многих старожилов, в том числе и тех, что когда—то жили в деревнях, ушедших под воду во время строительства Братской ГЭС. За 10 дней были опрошены около 30 человек в населенных пунктах: Усть—Уда, Малышовка, Халюты, Молька, Юголок, Балаганка, Новая Уда.
Такие похожие, такие разные судьбы! Что меня всегда особенно поражает в деревенских стариках – абсолютная бесхитростность, почти исповедальная откровенность. Им уже нечего скрывать, нечего бояться, кроме собственной совести. Иногда они говорят вещи жестокие настолько, что кажется они даже не понимают, насколько чудовищно выглядит все происходившее в глазах современного человека. Но так же – и о высоких порывах, как о чем—то само собой разумеющемся. И все это – на языке «чудненьком», вдаль уплывающем… Галину Витальевну как раз это особо интересует, и она обязательно останавливает рассказчика на каком—нибудь необычном слове. Хотя тоже, кажется, для нее уже необычных—то и нет. Но вот случаи различных употреблений одного и того же слова случаются.
Но давайте обратимся непосредственно к некоторым нашим респондентам.
СЕМЬ ГАРМОШЕК ИССУШИВШАЯ
Катерина Петровна Митюкова (1934 года рождения), в девичестве Пушмина, из затопленной деревни Шайдуровой, живет в Усть—Уде, неподалеку от одного из сыновей.
– Маму нашу за самогон посадили, – начинает она свой рассказ, видимо, с самого больного, – она для отжинков приготовила. И от разнюхали, поймали. И три года дали. Нас пятеро осталось. Отец нас еще раньше бросил, перебёг к другой. Брат старший на конюшне работал, там и ночевал. Мне 15 лет, остальные меньше. Мне их пришлось кормить. Туго нам было. Но я работать любила. Животноводом, потом бригадиром, перед затоплением уже в леспромхозе работала…
Всё, что пришлось пережить поколению бабы Кати, было и в ее жизни. Тяжкий труд, когда приходилось заниматься чисто мужскими делами – пахать, рыбачить, охотиться. Два раза чуть не нос к носу с медведем сталкивалась («может, от того и дура?»). В голодные годы потеряла сестренку, та умерла от водянки («вот так вот пуп расковыривает иголочкой, а оттуда вода выбежит…»). Но в любой ситуации и в любое время Катерина Петровна не теряла то, что мы сегодня называем оптимизмом. Выручал Богом данный талант. К примеру, она самостоятельно научилась играть на гармошке и при первой возможности приобретала сей инструмент. Так что в доме их было аж семь штук! В 61 год начала писать стихи, а однажды, встретившись с Валентином Распутиным, посвятила ему целую поэму. Одно огорчало – покойный муж (с которым она сошлась «сама не поняла как» и прожила 53 года) не разделял ее увлечений. Более того, они вызывали у него какое—то озлобление.
– Дедушка злился, что я вроде неграмотная, стихи пишу. Возьмет тетрадку и вырвет оттуда листки с написанным. Завидовал! И на гармошке играть я никуда почти не ходила. Соберусь – он на клавиши проволоку намотает. Ревновал. А сам бегал к разным, бывало, на месяц уйдет. А потом вернется – кидается на меня, что я его не искала. А мне одной ладно было, я со всем управлялась. Мне даже стыдно было ревновать…
Четыре года назад старик помер. «Ой, я рада, что хоть маленько поживу без него», – чистосердечно призналась Катерина Петровна. И уж если здесь не стала лукавить, то про свою 28—летнюю эпопею о езде на «Жигулях» без прав поведала со всей откровенностью и юмором.
– Да в ГАИ тут были все знакомые, они узнали, что я шапки шью. Семь шапок сшила – и все вопросы решились. Если как проверка, мне звонят: завтра вон выезжай на дорогу – из Заларей кто—то приедет. Бутылку поставлю – мне техосмотр сделают. А так я не нарушала же, опыту было много… Один раз только милиционер где—то остановил, спросил «Почему не пристегнуты?». А права спрашивать не стал…
Катерина Петровна, как личность творческая, предпочитает жить одна, а детей, внуков в гости ждать. Хоть и здоровье пошатнулось, и «гармошка засохла». Но так иногда хорошо подумать, вспомнить, а то и песенку затянуть…
ПОРЕШИЛИ: ЖИТЬ ДО 100 ЛЕТ
Самой старшей из встретившихся нам бабушек – 88 лет (1928 г.р.). Имя у нее для Сибири странное – Гера. Гера Трофимовна Богданова, коренная жительница Балаганки. Фамилию мужа, Владимира Алексеевича Егорова, так и не приняла. На родительской осталась. О происхождении своего необычного имени может только одно сказать.
– Мама нам имена давала: Петр. Иннокентий. Трудомир, Альберт, Гера, Воля… она любила ребят, касатиками называла, «мой касатик».
Видно, как от ребенка к ребенку, мама все больше желала чего—то необычного для своих чад, из дебрей своих тяжких забот тянулась к вольной-волюшке хотя бы для дочек.
– Ну, мы только после войны немного очухались, – вспоминает Гера Трофимовна. – А до того… В 38—ом отца забрали, угнали в Магадан. По дороге он письмо бросил» Дуся, ребят придется растить одной». Так он никогда оттуда и не вернулся, умер где—то. Ну, ребилитировали потом… Но мы поначалу—то были «отростки врага народа». Все у нас забрали, опись была, я помню: корова, телка, два поросенка, тулуп дублёный…
Вот остались, ничего нам не давали. Я в платье ходила из куля сшитом. Старший брат убежал из дома на барже до Бодайбо доплыл. Но на тракториста выучился. А мы тут… Какой только работы я не работала: под кулями ходила, косила – по 30 соток в день. А сторож на суку сидел с ружьем – караулил нас, что не останавливались… Потом и на тракторе научилась, «Студебеккере». Страшная жизнь была. А все ж не сгибались. В войну еще и на фронт посылки собирали, картошку сушили на противнях. Махорку делали из табака, из ситцу мешочки шили (я 30 штук сшила – послала), рукавицы из овечьей шерсти – шубинки – вязали.
Война кончилась, обрадовались, а тут засуха. Корма для скота не было, так корова так ослабела, что мы ее вшестером на веревках поднимали, чтобы покормить как—нибудь, напоить…
Однажды пришлось Гере работать на корчевке леса. Случилось несчастье, лопнул трос, которым опоясывали дерево, и так ударил по девушке, что платье лопнуло на спине. А сама она упала без чувств. Полгода не вставала, думали, если и не умрет, ходить не будет…
– Мама говорила: умрешь – тускло будет…
Гера выжила и пошла, и еще долго, всю жизнь трудилась. А вот сестренка погибла, речной берег осыпался и придавил. 17 лет ей было, Волюшке. «Цветочек расцветённый» – и сегодня не удержит жалости Гера Трофимовна.
Сама она вырастила четверых сыновей и двоих дочерей («И что интересно – ни один никогда не болел ничем»). Парни отслужили в армии, получили образование, дочка даже подполковником стала. 16 внуков и 6 правнуков у бабушки.
– Все теперь есть, только здоровье ухудчается, – сетует она. Но тут же взбодряется:
– Тут ко мне из района приезжал один на День Победы, медаль привозил. Говорит: «живите до 90 лет». А я отвечаю: «Нет, я не до 90, я до 100 лет жить буду…»
На том и порешили.
С АНГАРУШКОЙ В СЕРДЦЕ
Надежда Ивановна Попова, рожденная в 1935 году в той деревне, где добрая половина носила эту фамилию. И называлась, соответственно, Поповой. Хорошо помнит историю своей матери – Катерины Астафьевны. И рассказывает ее так, будто сама наяву пережила.
Астафий Рютин потерял жену, когда Кате было 3 года. Кроме нее еще парень и три девки, самая младшенькая – Анечка – восьмимесячный грудничок. В первоначальной растерянности он отдал ее в соседнее село «в дети». Но потом, обнаружив дитя заброшенным, в грязных пеленках, забрал обратно и уже никому не доверял, кроме своих собственных дочек. А вот самого старшего, неродного, сына – Листофера, которому уж исполнилось 17 лет, отправил наниматься в работники. Работящий и красивый парень в соседней деревне Шипицыной нашел не только работу, но и был принят в зятья к богатым хозяевам. Через три года он попросил уже себе в работницы шестилетнюю Катю. И с этого возраста она выполняла все мыслимые и немыслимые задания – от няньканья ребенка до пастьбы коров, чистки стаек и т.д. В приданое отец послал ей телку. Однажды Катюшка подсмотрела, как невестка телку табуреткой ударила и пригрозила нажаловаться отцу. Невестка в свою очередь нажаловалась Листоферу, тогда «братька» вывел ее из дома, отстегал ремнем и оставил на улице. Дело было зимой, Катя переночевала под порогом с собаками. А потом попросила бабушку завязать ей шаль, и ушла домой, к тяте. С приключениями, со слезами дошла. Немного пожила, и снова отдали ее в работницы, на этот раз к чужим людям в деревне Ключи. Наученная всему девочка оказалась отличной поварихой – «стряпкой». В 17 лет ей предложили такую же «должность» в деревне Поповой, которая и стала родиной нашей рассказчицы.
– Там у дедушки Харлампия Попова было девок много, весело. Полянки собирались часто. Там маму и подглядел наш отец. Видит, что ничего, девка работяшша. Поймал, к Ангарушке привел, говорит: Замуж за меня не пойдешь – утоплю». Она говорит: «Пойду». Привел домой, быстро хозяйкой заделалась. Ее сверковь, моя бабушка хорошая у меня была. И зажили они хорошо
К сожалению, хорошая жизнь Катерины, которая из Рютиной стала Поповой, продолжалась совсем недолго. В Сибирь пришла кампания раскулачивания.
Сначала со всем добром отправились в соседнюю деревню, в коммуну, которая через год распалась. Вернулись обратно – бабушкин дом отобрали под контору. Пришлось покупать другой. Но всё это не сравнится с участью Листофера, того самого «братьки», который отстегал когда—то маленькую сестру ремнем. И что же? Услыхав, что по Ангаре кулаков везут, Катя кинулась на помощь.
– Вот мама рассказывала: «Отец пришел, говорит, кулаков везут. Рев такой стоит. Я вскочила – братьку везут, на блины завела гречуху, он любил. Масло семенное (конопляное) налила. Настряпала, мешок – через плечу. Иван переплавил, я – по берегу, и в стару Усть—Уду прибежала. Там дома и дорога, узка была. И милиция там. Гляжу: много людей пригнали, и в школу сгрузили. Смотрю: нянька (невестка) сидит плачет, ребятишки есть просят. Я с узлам прибежала. Милиционеры не пускают в школу, я обежала, стеклину выташшила и залезла. Няньку спрашиваю, где братька. А его милиция вызвала допрашивать. Потом пришел, плачет. Сел блины исти и говорит: Катька, знаешь че. У меня остался подвал в Шипицыной, все ново. Съезди, забери. А у нас Ивана взяли на переготовку, а конь неподкованный, повели к дедушке Даниле подковывать, он лягнул, и дедушке руку изломал. Не судьба мне братькино забирать добро…»
Мы не устаем удивляться, насколько подробно, детально, эмоционально и интонационно точно передает Надежда Ивановна то, что случилось не с ней, но, как видно, с чрезвычайно близким ей человеком – мамой. Нет сомнения, что эти рассказы она слышала не раз. А значит, бывали у них минуты и часы особой близости, неспешной беседы. Так ощутимо просвечивала эта любовь и нежность. Но, как оказалось, эти глубинные чувства, увы, не были явлены в свое время так, как этого хотелось детской душе.
– Мама наша сама без матери выросла, ласки не знала, и нас тоже никогда не приласкала. Материла по—черному, да, таким обложит, что… Но все равно она боговерующа была и справедливая. И папа у нас тоже верующий. Отца на войну взяли 13 августа, я помню, хоть мне было 5 лет. Вот какая память! Пришли мы туда за деревню. Надо было на лодке плыть. Отец нес на руках Зину и меня, Тоня, Михаил пришли… Леонид с ним уплыл. Зине два года было, она не помнит, а я помню (он мне два раза вот уже снился). И вот уплыли, там их погрузили на машине, Леонид ночью приплыл, плакал. Отец председателем колхоза работал, пшеницы было много. Он говорил: «Хватит вам, пока вернусь». Целый сусек в амбаре, тятя срубил. А дом был старый, но теплый. А война–то затянулась на 4 года. Ниоткуда не прибывает этот сусек. Колхоз наш отошел к москалевским, хлеб собирают – увозят, засыпают только на семена. Раз нечего было есть, Михаил взял отцовскую циндру (вот эти—то вертят), а амбары стояли на таких чурках – отец их тоже рубил, он залез под амбар провертел дыру, пшеница насыпется, он затычкой заткнет. А потом стали травить хлеб. Мама говорит: «Ты не лазь, а то кто—нибудь увидит, посадят меня». Не стал лазить… Посеяли – амбары пустые. Мама сеяла из лукошка, которое отец сплел. Вручную боронят, граблями деревянными. Весной–то ходим еще колоски собираем, а вспашат – хоть лапу соси. Крапива начинает порастать – режем. Антонида нарежет крапивы, в чугунке заварим, она выловит дуршлагом, нарежет, в чугунку – молока, хлебам эту крапиву. И че?
Леонида в 45 году только взяли в армию, он худенький был. Придет повестка, мама плачет, молится, молится, чтоб его не взяли. Поедет провожать, мы с ума с Зиной сходим. Смотрим – они обратно возвращаются, мы радуемся. Она его братькой звала, я – Леонидом. Они сразу с мамой в поле, он охотник и рыбак был, за счет его мы жили. В апреле его взяли, в 45 году. А мы остались. В Москалево пойдем, нам килограмм пять муки дадут, молока нальем (две коровы держали), этим мы выжили. Кто не держал корову – полностью семьи умирали с голоду. Мы и картошку садили, выкопают – сдадут, весной мерзлые собирам, разотрем и кисель сварим (Аж охота плакать). Выхлебам, не наелись. Пучки большие росли, вырвешь, они сладкие. Забежали на поле, на нем любим (растение), нашоркали, в чугунучку, молока налили. Сидим кашу варим, мамы нет, она поля пашем. Я попробую, мала—мальски мягкая стала, выхлебали, и че думаешь? Лихоматом потом ревели, по—большому сходить не можем. Мама спрашиват: «Че ели?» – « Любим». – «Да вы с ума сошли». Отец пришел бы – ниче себе, мои дети кого едят. Больше не стали…
Их отец с войны так и не вернулся. А Леонид пришел через шесть лет. Устроился в Иркутске на завод им. Куйбышева, чтобы помогать семье деньгами. На них они приобрели жилье после затопления. Вообще же после того, как пришлось покинуть родную деревню – мытарств немало прошли. Сначала в Милославской по квартирам, чужим избам, потом в Усть—Уде. Благо брат Михаил мастеровитый был. Куда не переедут – везде обустроит жилье, да еще и украсит его.
Надежда Ивановна рассказывает обо всем четко, ярко. Особенно, конечно, о детстве. После, прослушивая записи разговора, особенно четко видишь тот дальний берег, где недолго пришлось быть счастливой ее маме Кате и ей самой. Чистый, светлый остров, который так и называли Остров. От деревенского берега отделял его проливчик, называемый Ангарушкой.
По ту сторону была большая Ангара, где ходили пароходы, а по эту – маленькая, родная Ангарушка. До смертного часа светится и дышит она в сердцах бывших поповских жителей….
Статья опубликована: Зоя Горенко. Последние осколочки Матёры // Мои года. – 18.03-25.03.2016 г. – с.8-9 (Рубрика «Глубинка»). – То же: http://moi-goda.ru/sudbi-liudskie/poslednie-oskolochki-materi